Текст песни
Год шёл две тысячи тринадцатый к концу, была битком московская подземка.
От трёх вокзалов я в Черёмушки домой по ветке красной ехал по прямой.
Там, в Черёмушках, не ждал меня, не чаял свой когда-то дом с двором — когда-то общим,
чьих сегодняшних гримас я не пойму, и где не только я не ведом никому,
но даже дворник, когда-то внятный персонаж, теперь бесцветный. Знаком не всем,
кто ежечасно задает ему несметный объём работ.
Хоть круглый год мети, повсюду мусор, сор, а к рождеству подавно: вдвое, втрое.
Хлам, ветошь, пепел, всякий жмых и прочий прах со всех сторон, не только от нерях.
Днём и ночью прах летит, ползёт, струится с крыш, из люков, из щелей — и форточек.
Он шуршит, сбиваясь в частую пыльцу, и шепчет мне, когда-то честному жильцу:
"Катапультируй себя отсюда! Видишь сам: крещендо, престо, растёт завал.
Однажды ты с ведерком шасть, а нету места, чтоб дальше класть.
Сам-то, допустим, я отвлечься предпочту, чем дикарей бранить единокровных.
Вежды захлопну, придержу родной язык, но жаль, что, дворник, ты не автор книг.
Мог бы, дворник, ты, как я, по меньшей мере, раз в квартал сменить квартал — Москва большая.
Взять тайм-аут, снять коттедж на Хорошёвском на шоссе и там сложить о нас эссе.
Но для того ли уже и так, считай, навек бежал поспешно в столицу ты
от захолустья своего. Да нет, конечно, не для того.
По ветхой ветке прямо к дому ехал я, душа была полна, как в том романсе.
Важный мерещился рубеж, хотелось петь, не глядя вспять, загадывая впредь.
Был согласен я, едва вернутся будни, встать с зарёю и шагнуть — навстречу ей.
В бой, в отрыв, на космодром, на референдум, через грязь, опять увязнуть не боясь.
А после, после на полдороге руки врозь и очи долу... Увяз, увяз.
Налипла крепко — не отмыть. Я ехал к дому, хотелось выть.
Из глубины поднявшись, парк пересеку. Зима не в счет: тепло — ни льда, ни снега.
Ёлки, метёлки, ясли, буйволы, волхвы... Вместить Москву не хватит головы.
Груб дикарь, зато нутром, допустим, чуток. Дважды два, допустим, пять — шесть, семь, восемь...
Не без умысла объедки напоказ кладёт жилец — он обнадёживает нас:
"Привет, приматы! Смотрите, вот лежит отход. Он мой, он крупный, его масштаб
под стать доходу моему." И запах трупный присущ ему.
Год шёл две тысячи тринадцатый долой, уже рвались в Черёмушках петарды.
Дворник вокруг себя глядел из-подо лба, моргая оком тёмным, как судьба.
Перевод песни
The year was two thousand and thirteen towards the end, the Moscow subway was jam-packed.
From three stations, I went straight to the Cheryomushki home on a red branch.
There, in Cheryomushki, he didn’t wait for me, he didn’t look for his once house with a yard - once common,
whose grimaces I don’t understand today, and where not only I don’t know anyone,
but even the janitor, once a distinct character, is now colorless. Not familiar to everyone
who hourly sets him a myriad of work.
Though sweep all year round, garbage, rubbish everywhere, and even more so by Christmas: twice, three times.
Rubbish, rags, ashes, all cake and other ashes from all sides, not only from sluts.
Day and night the dust flies, crawls, streams from roofs, from hatches, from cracks - and window leaves.
He rustles, straying into frequent pollen, and whispers to me, once an honest tenant:
"Catapult yourself from here! You see for yourself: crescendo, presto, the blockage is growing.
Once you’re playing around with a bucket, but there’s no room to put it further.
Itself, let’s say, I prefer to be distracted than savages scolding the consanguineous.
I’ll slam the faith, hold on to my native language, but it’s a pity that, janitor, you are not the author of books.
Could, janitor, you, like me, at least once a quarter, change the quarter - Moscow is big.
Take a timeout, rent a cottage on Khoroshevskoye on the highway and add an essay about us there.
But for that already and so, consider, forever hastily fled to the capital you
from his backwater. No, of course, not for that.
I was driving along a decrepit branch right to the house, my soul was full, as in that romance.
An important line was imagined, I wanted to sing, without looking back, making a plan from now on.
I agreed, as soon as everyday life returned, to get up with the dawn and take a step towards her.
In the battle, in the gap, to the spaceport, to the referendum, through the mud, again get bogged down without fear.
And then, after halfway, arms apart and eyes down ... Bind, bogged down.
It is firmly stuck - do not wash. I drove to the house, I wanted to howl.
Having risen from the depths, I will cross the park. Winter does not count: heat - no ice, no snow.
Fir-trees, panicles, day nurseries, buffaloes, magicians ... There will not be enough head to accommodate Moscow.
A rude savage, but inside, for example, a bit. Twice two, for example, five - six, seven, eight ...
It is not without intention of leftover that the tenant puts on display - he reassures us:
"Hello primates! Look, there’s a departure. It’s mine, it’s large, its scale
to match my income. "And the smell of cadaver is inherent in him.
The year was two thousand and thirteenth down, firecrackers were already torn in Cheryomushki.
The caretaker looked around from under his forehead, blinking an eye as dark as fate.
Смотрите также: